Война — это сначала надежда, что нам будет хорошо; потом — ожидание, что им будет хуже; затем — удовлетворение тем, что им не лучше, чем нам; и наконец — неожиданное открытие, что плохо и нам, и им. Карл Краус
Сколько волшебных живых историй сможешь прочесть, чтоб не захлебнуться в серых зловонных потоках быта, в взглядах, врастающих в монитор? Годы летят, словно ветер в поле. Ты не находишь перо жар-птицы,Перед тобой всё одно: корыто, с трещиной, вклинившейся в узор.
В десять сидишь у окна часами, смотришь на небо в немой молитве, Сов караулишь в пустой надежде вырвать из их коготков письмо. Десять минуло. - Ну что же с вами?! - так же скрипит во дворе калитка, Радио в комнате цедит Верди, в небе по-прежнему никого. читать дальшеПлюнешь, забудешь, вернёшься снова. Будешь читать, загибать страницы, Выделишь маркером заклинанья, голос срывая до хрипоты. Годы летят. Ничего иного. Серые будни, пустые лица, Палочка в мусорке. Злой начальник. Принтер, сминающий все листы. Дом на окраине, на задворках, выкрашен ярко-зелёной краской, И всё равно никакого толку - так же убог, неуютен, мал. Книги пылятся на дальних полках, будни резиной струятся вязкой, Ночью же воется втихомолку. Плачется. С горечью цедишь: - Магл. Этот вердикт не дает покоя. К черту таро и кривые руны! Ты умоляешь: - Возьмите в Хогвартс! Лишь на неделю! На пару дней! Крики уносит в людское море, письма глотают пустые урны. И безнадежность - незримый полоз - душит под яростный хруст костей. И никуда-никуда не деться. Не убежать от своей природы. Магл - словно пуля вошла в ключицу. Магл. Обычный. Такой, как все. Прочь убегает слепое детство. Вместо чудес - поезда, заводы. Ты вырываешь из книг страницы, комкаешь, жжешь на большом костре. Утром - работа и гад начальник. Ты на бегу принимаешь ванну. Завтра отчет. Безнадежность-полоз жмется клубочком, как кот урчит. Вечером в гости придет племянник. И ты раскроешь святую тайну: - Где-то стоит нерушимый Хогвартс. Пламя надежды ещё горит.
~ иллюзия, вошедшая в привычку, называется счастьем ~
Ещё раз о любви...
В тихом летнем саду, на скамейке зелёной Под раскидистым клёном сидел старичок, Симпатичный такой, сединой убелённый. Прикрывал его плечи льняной пиджачок. Томик Чехова рядом лежал приоткрытый, Да, дремала собачка, прижавшись к ногам. Он светился, весь солнечным светом залитый. Источая тончайший вокруг фимиам. Старичок был знакомый. Встречались с ним часто. Он при встрече изысканно шляпу снимал. Только взгляд у него был всегда безучастный И казалось, что он очень сильно устал. -Рад приветствовать Вас! Вы…садитесь-садитесь. И коляску с младенцем поставьте в тенёк… Ну, Мадонна, теперь старику улыбнитесь, Отдыхайте, пока спит Ваш милый сынок. Берегите его…Дети – счастье большое! Моего…уже нет. … А вот я всё живу… Что поделать, давно с ними я всей душою, Только всё по волнам этой жизни плыву. -Я давно знаю Вас! Вы один и один… А, жена Ваша?- он посмотрел очень живо. -Двадцать лет её нет. … Как же был я любим! И её я любил пылко, нежно, красиво! Только все двадцать лет она рядом всегда… И сейчас она здесь, вместе с нами…Я знаю! Это наш с нею сад! Мы ходили сюда. Если б знали Вы, как я его обожаю… Его взгляд в бесконечности где-то остался. Тишина зазвенела и ветер запел. Старичок мой с любимой своею встречался… Только я на скамейке была не у дел…
~ иллюзия, вошедшая в привычку, называется счастьем ~
Пепел
В русском языке слово "любовь" длиннее, чем слово "жизнь". (с) Сергей Шестаков
Она ему пишет: "здравствуй, всё хорошо. Твоё письмо пока ещё не дошло. Мне снова стали сниться цветные сны. Отсюда не видно ни одного окна, Никто не скажет - я чаще всего одна, Но, кажется, это верный симптом весны".
Она ему пишет: "знаешь, мой дорогой, Я эту комнату помню совсем другой. А внуки давно засыпали старый пруд, По осени жгли листву и спалили сквер, Из мебели целы тумба и секретер, Впрочем, их тоже пропьют или продадут".
Она ему пишет: "всё своим чередом. На прошлой неделе дочь заложила дом, Но денег не хватит даже долги раздать. Вчера в саду зацвела твоя алыча. Пока хватает бумаги и сургуча, Пока жива, я буду тебе писать..."
"...Вот, дура старая, выжила из ума. Строчит, зараза, в сутки по три письма! Да благоверный в раю их читать ослепнет..." Сиделка сплюнет, лист поднеся к огню, И край подола бережно отогнув, Одним движеньем сбросит горячий пепел.
А счастье могло сбыться, казалось чего проще. Была у меня птица, жила у реки в роще. Дарила зимой лето, просилась в мою клетку, А я все бродил где-то и птиц приручал редких.
Насильно не стать милой, не вытерпев злой доли, Она собрала силы и в небе нашла волю. Крылатой любви жрицу вернуть не в моей власти. И не велика птица - да нет без нее счастья.
И судят меня строго, что зря извожу душу, Что птиц в небесах много, и песни у них лучше. В чужие смотрю лица, ищу по всему свету. Была у меня птица - дарила зимой лето.
...Вот видишь, все-таки я написал тебе письмо. Много-много лет я собирался это сделать. С тех самых пор, как мы с тобой расстались, и навсегда. Чтоб никогда больше не увидеться. Меня нет больше на свете, милая. То, что еще осталось – совсем не тот я, которого ты любила и помнишь. Только вместилище – память и чувство. Прошло много лет, и я понял это. И ты тоже поняла, правда? Потому что тебя, той, что была, тоже нет больше. Мы стали другими, по отдельности друг от друга, без смирения и сроднения с переменами любимого, на разных дорогах, в разных жизнях. читать дальшеВремя обточило нас на разных станках, и наши миры стали разными. Если даже предположить сумасшедшее, невозможное, что мы встретимся – это не будет иметь никакого значения. Мы будем искать и желать друг в друге то прежнее, что знали и чувствовали когда-то. Стараться увидеть и обрести то родное, чем мы были. Это странное ощущение. Как будто не было всех этих огромных прошедших лет, прожитых вдали и по-разному, как будто годы и годы прошли в некоем параллельном, другом, нереальном измерении, не имеющем отношения к тому, что жило внутри нас и между нами, и вот сейчас мы встретились – и продолжаем жить вместе с того самого момента, когда расстались. Словно расстались совсем недавно, вчера, неделю назад. И когда мы расстанемся вновь, то в памяти друг друга снова будем теми, что когда-то, молодыми, здоровыми, красивыми и веселыми, в полете и силе жизни, даже когда она боль, потому что еще огромность впереди, – а эта встреча, она останется так, сбоку, маленьким боковым ответвлением, ничего не меняющим. У меня было когда-то так много слов для тебя, так много, что я не мог остановиться говорить их. Это не от болтливости, и не от того, что мне было легко и неважно, бездумно, говорить их – а от того, что мы были вместе так мало, так мало, считаные дни, милая, а я думал о тебе так много, всю жизнь, и разговаривал с тобой – без тебя – всю жизнь, и при встречах мне не хватало времени сказать тебе все, что так хотелось, так надо было. Не было дня, когда я не разговаривал бы с тобой. Вся моя жизнь состоит из двух половин: первую я тебя ждал, вторую я тебя помнил. Я писал это письмо много лет, очень много. Ночами, глядя в темноту, и в поездах, куря в тамбуре, и в толчее улиц, и просто в свободную минуту. Так странно: и пел гондольер в Венеции, и играл скрипач в Иерусалиме, и светилась Эйфелева башня, и в бессонницу в тундре под храп бригады доносил разбитый транзистор: „Лишь о том, что все пройдет, вспоминать не надо“. Тогда еще я умел плакать. Ты плачешь по мне, милая? Ты меня помнишь? Всю жизнь я пытался понять тебя, и понять себя, и в тысячный раз вспоминая давние события находил в них новые детали, открывал новые мотивы и тайные причины. Я очень любил тебя, милая. Я и теперь люблю тебя. Но теперь это уже точно не имеет никакого значения. Вот уж теперь-то точно поздно. Когда-то, в той жизни, ты сказала: „Поезд ушел“. И я ответил: „Ну, такой поезд я на пальце потащу за веревочку“. Когда-то – лето, комнатушка, простынь, плед на окне завязан на узел – ты спросила: „А тебе надо, чтоб я тебя любила? Или – тебе и так… устраивает?“ Я не нашел ответа, было слишком много верных и все про одно, они промелькнули мгновенно, каждый главный и единственный, не выбрать, так больно, и печально, и быстро колотилось сердце, и я сумел только на выдохе: „Господи, дай мне любви этой девочки, и больше мне от жизни ничего не надо“. С тех пор я всю жизнь отвечал на этот вопрос. Из всех в мире вариантов „да“ я искал один, чтоб ты поняла, как мне это было надо. Я сказал тебе: „Ты любишь меня. Когда ты сходишь по мне с ума, и прибегаешь, бросив все, и обнимаешь, прижимаясь в отчаянье, и глаза твои сияют, и ты моя, и ты стонешь со мной, и ты делаешь каждым касанием навстречу то же, что делаю я, и чувствуешь то же, что чувствую я, – ты любишь меня, и знаешь это, всем естеством, и я это знаю и чувствую всем собой, потому что нет этого иначе“. Ты боялась попасть в плен. Ты боялась поверить до конца, до последнего дюйма. Ты не могла жить в мире ни с кем, потому что никогда не жила в мире с собой. Жизнь кипела, искрилась, брызгала в тебе, и всего хотелось, и всего было мало. Ты была такая светлая и радостная. С тобой было светло. Никого в жизни я не понимал так, как тебя; не чувствовал так, как тебя; не читал, как открытую – для меня одного! – как тебя. – Какие у тебя сияющие глазищи!.. – Это только для тебя… В унисон, в фазу, в масть. Я оборачивался и открывал рот, и ты говорила: „Ага, какая весна, да?“ Ты жутко боялась остаться одна, состариться без мужа, без семьи, и поэтому произносила речи о скуке и однообразии семейной жизни, в защиту свободы и приключений. Ты предчувствовала свое будущее и боялась признать поражение хоть в чем-то. И так ясно слышались в твоем голосе слабость и желание, чтоб тебя опровергли, уверили, успокоили, что ты будешь надежно и спокойно любима всю жизнь, и при этом будет все, что только можно придумать прекрасного, интересного, необычайного, и ни при каких условиях ты не будешь брошена – даже если сама из самолюбия, противоречия, злости сделаешь все, чтоб – наперекор себе же – остаться одна: не останешься, тебя всегда сумеют понять, принять, примирить, сделать так хорошо и оставить с собой, как в глубине души ты сама больше всего хочешь. Я научился понимать, правда? А это единственное, что у меня осталось, главное мое занятие, это вся моя жизнь: помнить, знать, понимать. И это – огромная, огромная, неохватная жизнь! уверяю тебя… В полях под снегом и дождем, мой милый друг, мой верный друг, тебя укрыл бы я плащом от зимних вьюг, от зимних вьюг, и если б дали мне в удел весь шар земной, весь шар земной, с каким бы счастьем я владел тобой одной, тобой одной...Письма пишут разные, слезные, болезные, иногда прекрасные, чаще бесполезные, в письмах все не скажется, и не все услышится, в письмах все нам кажется, что не так напишется. Мы были очень похожи. Мы были молоды, красивы, самолюбивы, любимы многими, жадны до жизни и веселья, мы мечтали о морях-океанах, собирались прямиком на Гаваи, в пампасы… мэм-сагиб. „Между нами всегда оставался ну самый последний миллиметр?“ – сказала ты. Через много лет я ответил: „Он оставался внутри тебя“. Его ты так никогда в жизни и не преодолела, не бросилась в омут очертя голову, не отдала себя всю безоглядно и без остатка, и поэтому не обрела взамен и одновременно все, совсем все, что тебе так надо было, без чего ты так никогда и не стала счастлива. Теперь этот миллиметр растянулся в неведомые тысячи километров, в другое измерение. И твой голос, низкий, нежный, грудной: „Здравствуй. Ну, как живешь?“ Живу. Твои попытки журналистики, литературы, кино – какая ерунда…Но я так любил, так трясся, так видел в тебе только все самое лучшее, что подыгрывал тебе, подлаживался, льстил – и удивительно, в этом было больше правды, и мы оба, как всегда, точно чувствовали меру правды и фальши в моих словах, и в твоих тоже. Ах, как просто: тебя устраивала твоя жизнь. Ты сказала честно. Так хотела: и приключения, и надежный базовый аэродром, и свобода маневра, и романтическая любовь с разлукой… О черт, но ведь главное, на что я купился, главное, что было мне дороже всего в тебе – потрясающая чуткость, отзывчивость, чистота тона: на каждое мое движение, каждое слово, каждый жест – ты поступала именно так, как было истинно, как я хотел больше всего, мечтал. До тебя – я полагал, что чувство никогда не может быть полностью взаимно. И вдруг оказалось – может…В резонанс, в такт, в один стук сердца. Все в тебе – ерунда по сравнению с главным, потрясающим, данным от Бога: ты женщина, каких почти не бывает. Ты рядом – уже свет праздника, радости, любви, счастья. Взглядом, улыбкой, жестом, интонацией, беглым поступком – ты дарила мужчине полное ощущение того, что он – желанен, значителен, интересен, достоен, что он – тебе и всем! – единственный такой, мужественный, сильный, красивый, замечательный. Это не было сознательным воздействием – это шло от твоей сущности, от жадного и радостного приятия жизни, веры в нее, и эту радость и веру ты естественно, как дыхание, разделяла с тем, кого встречала. Но я – не первый встречный, верно? Ты меня помнишь? Тоска тебя грызет? И я раскрылся весь – в изумлении приходящего счастья, которое возможно лишь единожды. И ты испугалась – порабощения собственным чувством. „Я не позволяла себе чувствовать даже тысячную часть того, что чувствовала на самом деле, чего хотела…“ И стала всаживать в меня крючья. Ты очень боялась раскрыться полностью – чтоб не смогли сделать тебе больно. А я был счастлив немыслимому для меня порабощению своим чувством. Вот где произошла нескладушка. И боялся, не мог, не хотел делать больно; мне необходимо было – оберегать тебя, а не бороться. Это я говорил тебе, а всего все равно не скажешь, и все слова столько раз употреблялись в жизни, и что тут скажешь нового, и какой в этом смысл, нет в этом смысла, кроме одного, кроме одного: я говорю – и я с тобой, милая моя, родная, любимая, единственная моя, свет мой, и я вижу тебя, слышу тебя, чувствую тебя, счастлив с тобой, как никогда и ни с кем в жизни. Не было у меня никого ближе тебя. Тебе было хорошо со мной? Я тебе нравился? Я тебя устраивал? Чуть-чуть ты смалодушничала, чуть-чуть, и это тот последний дюйм, который решает все. Я никогда не отделаюсь от истины, что мы были созданы друг для друга. Ты не была самой красивой, или самой умной, или самой доброй – я видел тебя глазами ясно, я не идеализировал: ты была по мне, и каждый взгляд, вздох, движение твои – были навстречу, как в зеркале. Я видел тебя – и прочие переставали существовать, отделялись стеклянной стеной: чужие, отдельные, другие. Я видел тебя – и был лучше, чем без тебя: был храбрее, сильнее, умнее… нет, это чушь: добрее, тоньше, благороднее… да и это не главное: я был значительнее, крупнее, чем без тебя. Из беззащитности, ранимости спохватывалась ты казаться стервой – и вдруг поступала согласно этой претензии, а под блеском глаз дрожала робость, потому что суть была доброй и хорошей, и ты боялась быть такой, чтоб не проиграть в жизни, чтоб не выглядеть слабой. А я настолько знал свою силу, что не боялся поступать как слабый, и в результате ты поступала как сильная, а я как слабый, хотя на деле было наоборот, и на деле получилось наоборот… Господи, милая, как я помню все… Все кончается, жизнь на закат, финиш отмерен. Не было у меня дня без тебя.
Правда – это очень редкое для наших эмпирических времён явление. Какое свидетельство можно привести тому, что солнечный диск одинаково ярок с обеих сторон? Я не могу этого доказать, но является ли это посему не правдой? (Винсент Холмс)
Я тебя люблю. Или не люблю. Да кто меня вообще знает. Может я вообще сыр.
"Мы стояли с моим мужем в кафе и пили кофе. Муж был молод и красив, и я его любила. На мне было старое пальто, которое портило мне жизнь. Я мучилась комплексом неполноценности и ненавидела это пальто, которое не грело, а только уродовало меня. Кафе было дешевым, а кофе невкусным. И я мечтала, что когда-нибудь мы будем пить хороший кофе в красивом ресторане, и я буду модно одета. А муж смотрел на меня сияющими глазами, он меня любил и не знал, о чем я печалюсь. ...Он умер молодым, а я осталась. И в моей жизни было потом много разных кафе и кофе, и много модных пальто. А его не было. Я очень часто вспоминаю этот эпизод, когда у меня все было, а я об этом не знала..."
Дорогие сограждане! Помогите, пожалуйста, найти стих. Был в сообществе как-то раз выложен, не очень давно, несколько месяцев назад.
Стих от лица мужчины. Описывает, как он весь из себя страдает от любви к даме, изнемогает и т.п. А заканчивается призывом даме не беспокоиться за него слишком сильно - мол, если бы я не испытывал кайфа от этих страданий, так и не страдал бы )))))))
Весьма признательна и премного благодарна буду, если =)
... И никогда не рассказывай ей обо мне. И никому. No comments. Была. Ушла. А угрызенья и боль - ты топи в вине... /Впрочем, не надо - начнет говорить душа/...
Чем выше градус - тем откровенней слог /Истину эту проверила сотни раз/ И начинается: "если б...", "а мы б...", "не смог..." И полетят в ненужных десятки фраз...
Хоть бы однажды сказал кто-то: "Хватит. Стоп. Это из личного. Слишком.". И замолчал. Нет же! Сочувственно: "Боже, он так жесток!" И подливают еще и еще в бокал...
Так что, малыш, "No comments". И замолкай - /Плакать на людях всё таки неприлично/. Я теперь тоже пью только сок и чай, Чтобы рассказ о боли остался личным...
Поэзия — гибкий, колеблемый ветром ствол, Который однажды замрет в переплетах твердых. Слово бессмысленно, если оно мертво. Назвался поэтом — учись воскрешать из мертвых.
Подо мною молчит пыль, надо мною звенит степь, мой народ у меня был, а теперь не найти стен, оседает курган – в прах, забывается слов вкус… Победивший в бою – прав, не погибший в бою - трус. Как вы, сестры мои, как? Где ты, радость моя, где? Слишком искренне жрец лгал – словно знал, что придет день. Видят боги, рвалась в бой, на коне закипал пот, но прижавшись к земле лбом, на закате ушла под. Вот копье, да к чему мне? Вот и лук, да колчан пуст, потемнела колец медь, зарастает травой путь, время вороном вьет круг, по легендам идет счет… Слишком в небо подъем крут, да и небо теперь – чье? На ладони истлел знак, даже имя твое – тень. Как вы, сестры мои, как? Где ты, радость моя, где? Почему не звенит сталь, почему не идешь ты? Или голос чужим стал, или поле укрыл дым, или клятвы твои – псам, или вера моя – враг … Тяжело умирать там, но еще тяжелей – так. Слишком метко стрелок бил. С кем ты, радость моя, с кем?
Чёрный Ангел в ночи садится на крышу дома, Неспящий город блестит огнями, разносит гомон. А в небе тёмном земного света шальные блики, В них тонут звёзды, как тонет в Лете поэт великий.
читать дальшеИзящный месяц бесстрастно смотрит на старый город, Он смутно помнит, что тот когда-то был тоже молод. Часы на башне сквозь сон бьют полночь – сегодня тише. Наш Ангел бродит по парапету двускатной крыши. Распутник-ветер спешит на землю поведать притчу, Смеется Падший, он друга-Веста узнал по кличу. А люди дремлют в своих квартирах, в объятьях ночи, Лишь Черный Ангел за кромку неба умчаться хочет. Он снов не видит сегодня ровно как четверть века, Но если б видел, во сне б, как прежде, был человеком. Писал бы песни, гулял по крыше, играл на скрипке, Прожил бы снова свой век короткий и все ошибки, Затем растаял в момент восхода в туманной дымке, Оставив близким воспоминаний цветные снимки.
Чёрный Ангел с улыбкой смотрит на спящий город. Усталый путник идёт куда-то, уткнувшись в ворот. С дороги Падший, расправив крылья, не сводит взгляда, Прохожий слышит, как шепчет ветер: "Я буду рядом".
Почему есть зима без снега и снег без нас? Почему по ночам быстрей остывает чай? Почему я не верю больше стихам и снам, почему я кричу, когда я хочу молчать? Почему между нами не было ничего, что могло бы нас заполнить и удержать? Почему я бегу от этого каждый год, почему меня заносит на виражах? Почему с одним безумно и хорошо, а другие мной любимы издалека? Почему никто до сих пор меня не нашел? Почему никто до сих пор меня не искал?
На расстоянии любовь превращается в сущий ад. Я знаю женщину, у нее есть дом и над домом сад, она забывает о доме на перегонах под скрип рессор. Стучат вагоны, катится колесо. На расстоянии любовь превращается в голоса. За белой приходит черная полоса. И дом в саду запирается на засов. По небосводу катится колесо. На расстоянии любовь превращается в тонкий нерв, соединивший живущих в одной стране на разных планетах в глубинах своих лесов… По этим лесам и катится колесо. Неумолимо катится колесо. Мимо и мимо катится колесо.
Не трудно придумать зеленое солнце. А трудно придумать мир, в котором оно будет естественно.
Есть женщины, с которыми хочется быть мужчиной. Носить на руках, держать зонтик над тонкой кожей, дышать переливчатой жилкой на нежной шее, восхищать, восхищаться. Пальцами гладить, пусть мысленно, там, где на людях не гладят, и плевать на приличность. Охватывать, захватывать. Дарить цветы, потому что это ведь просто нормально: дарить цветы тем, кому хочется их подарить. Наливать, угощать, кормить, закармливать даже: такая худенькая. Или такая бледная. Или не худенькая и не бледная, но вот есть в ней что-то такое, что требует фразы «бедная моя девочка». Человек, умеющий вовремя, с правильной интонацией сказать «бедная моя девочка» — король и Бог. Это единственная фраза, которую необходимо всерьёз выучить тем, кто собрался любить тех женщин, с которыми хочется быть мужчиной.